Мой образ М.В. Келдыша

Михаил Львович Лидов,
ИПМ им.М.В.Келдыша

Я длительное время уклонялся от воспоминаний, от выступлений — мне все время казалось, что говорится о нем не так и не главное. Понятно, почему: Мстислав Всеволодович был нашим современником, а величие современника очень трудно передать. Ощущаться-то оно ощущалось, но объяснить другим, в чем величие современника, чрезвычайно трудно. Для этого нужен талант большого писателя. Мстислав Всеволодович, я думаю, фигура не менее крупная, чем Зубр, о котором написал Гранин, но, по-видимому, и таланта Гранина на него не хватило бы. Потому как случай этот более сложный. Если Тимофеев-Ресовский (Зубр) был весь, так сказать, "наружу", демонстрировался весь, то Мстислав Всеволодович, наоборот, был человеком закрытым, эмоции выражал чрезвычайно редко. Поэтому нужен очень крупный писатель, чтобы все это выстроилось в какую-то цепочку и действительно был создан такой выпуклый образ этого человека, чтобы он понимался не только теми, кто его знал, но и можно было бы передать его (образ) следующему поколению. Чрезвычайно трудно!

Для меня Мстислав Всеволодович Келдыш с самого начала был профессором Московского университета, у которого я прослушал курс теории функций комплексного переменного, читавшийся нам на третьем курсе. Надо заметить, что М.В. отличался от массы профессоров Московского университета: он всегда был "с иголочки" одет; пожалуй, с ним мог конкурировать только (впоследствии мой учитель) Леонид Иванович Седов. Годовой курс он прочитал очень простой (как потом я понял): не было ничего лишнего, не было никаких сложностей, связанных с многолистностью функций и прочих тонких вещей ТФКП, были только самые начала. Я ему сдавал экзамен. Может быть, от этого у меня осталось такое ощущение, что "это математик", ну, "профессор", а к профессорам на мехмате никогда не было трепетного отношения. И надо сказать, что мне всегда было очень легко рассказывать Мстиславу Всеволодовичу что-либо, потому что я чувствовал, что он понимает суть.

Я пришел в Институт, как все молодые люди, с некоторыми идеалами: жизнь устроена очень хорошо, и все в ней правильно. Воспитанный на Чехове, я думал, что чинопочитание — это глупости, это в царской России было, а у нас при советской власти какие могут быть чины? Мы все равны.

Потом мне приходилось сталкиваться с другими людьми, и часто бывало трудно. Если в том, что я М.В. рассказываю, воспринималась суть дела, то у других людей я замечал иное: я часто видел отсутствие интереса после того, как человек понимал, что ему лично это ничего дать не может. М.В. же всегда проявлял к содержанию работы нормальный, скажем так, научный интерес, ибо разговор шел в основном о научных проблемах.

Когда мы работали под началом Мстислава Всеволодовича (и к слову, Сергея Павловича Королева), мы просто считали, что все идет своим чередом, — так оно и должно быть. В чем было значение этих людей для нашего космического дела? Думаю, это были два человека, которым по существу было не все равно, что происходит в их делах. Если появлялась какая-то идея, если она была здравой, то не возникало никаких проблем, чтобы эта идея дошла до внедрения или привлекла к себе внимание. Особенно на раннем этапе космических исследований. Просто было поразительно — это были руководители, которые всегда на все реагировали! Мы, многие из нас, — счастливые люди: что бы нами ни придумывалось в те годы, все шло в дело... Вот вам и роль личности в истории!

После их смерти (С.П. Королева — в 1966 г. и М.В. Келдыша — в 1978 г.) мы поняли, что жизнь-то устроена не так просто. Большое количество проектов вязнет, потому что они никому не интересны. Все уже получили свои ордена и медали, а на неприятности нарываться никто не хочет. Пошла такая вязкая, сложная жизнь, все стало внедряться в космическую технику с какими-то невероятными трудностями.

В тот период не только у нас в Институте, но и везде начальное развитие космических исследований было очень "общественным". Если намечался какой-то пуск, то все срывались с места и ехали, — кто на полигон, а кто на управленческий пункт в Евпаторию и т. д. Как бы сам собой образовался коллектив людей из разных организаций и систем, делавший большое общее дело: одни занимались системой ориентации, другие — двигателями, третьи вели все расчеты и т. д. (До сих пор этот коллектив еще сохранился, и мы иногда с удовольствием друг друга встречаем). Было общим и ощущение успеха. И вдруг наступил период, когда все стало много сложнее, и я думаю, что не в последнюю очередь сказалась смерть этих двух замечательных людей: С.П. Королева и М.В. Келдыша. Они были катализаторами, и они были довольно доступны.

Стили работы и общения с людьми у Келдыша и Королева были совершенно разными. Например, в отличие от Мстислава Всеволодовича, от которого невозможно было услышать, чтобы он кого-то распекал, Королев частенько повышал тон и вообще мог грозить, что он тебя в порошок сотрет... Но надо сказать, что в этом смысле на пункте дальней связи в Евпатории я чувствовал свою защищенность. Вот один эпизод.

Я занимался в тот период организацией так называемых фотографических измерений. Для фотографирования КА на фоне звезд на расстоянии примерно 100 тыс. км задействовали большой двухметровый телескоп в Крыму. По этим снимкам измерялись угловые координаты КА, определяющие его положение относительно известных звезд. Мы заранее для Крымской обсерватории составляли временную расчетную программу: когда и как фотографировать небо, чтобы КА обязательно попал в поле зрения телескопа (у меня до сих пор сохранились эти снимки КА "Луна-4", первого из официально названных аппаратов этой серии). И естественно, с астрономами у меня была телефонная связь. На пункте дальней связи тогда была только комнатка, где сидело начальство и стоял телефон. Звонит член-корреспондент А.Б. Северный, директор обсерватории, и спрашивает меня о чем-то по поводу организации этих измерений. А в это время идет Сергей Павлович и в сильных выражениях кого-то распекает... Понимаю, что сейчас не время разговаривать, я говорю: "Андрей Борисович, Вы извините..." (хотел сказать "Я Вам позвоню позже"), но не успел договорить, как Сергей Павлович закричал: "Положите трубку!!!" Я все-таки договорил: "...Я Вам позвоню позже". Вот эти четыре слова, сказанные после прозвучавшего приказа, выглядели ужасными! Но тут я понял, что защищен, потому что С.П. не стал топать на меня ногами. Он только повернулся к Мстиславу Всеволодовичу и сказал: "Это черт знает что!"... А я понял, что на самом деле нахожусь под защитой.

Мстислав Всеволодович был превосходным математиком — это доказывать не надо. Он был и замечательный механик — механик в том смысле, что он обладал хорошим здравым смыслом, чтобы применять хорошую математику к механике и доводить дело до технических решений. У всех на слуху такие вещи, как флаттер, шимми и т. д. В общем, если просмотреть его абстрактные математические работы по уравнениям, по теории функций комплексного переменного, то видно следующее. Он был математик, но его все-таки интересовали в математике возможности решать прикладные вопросы. Только не в узком смысле. В математике он брался за такие задачи и проблемы, которые были нужны для техники и стояли на повестке дня. И решал их.

Еще черточка: на самом деле он был человеком очень демократичным. В каком смысле, я сейчас постараюсь объяснить. Может быть, это называется "демократичный", а может быть, это называется "исконно аристократичный" — демократия с оттенком некоего аристократизма. Возьмем людей его ранга, например, главных конструкторов, которые приезжали к нему на прием. Если бы поехать к ним, то можно было увидеть огромный кабинет, при кабинете комнату отдыха, буфет и т. д. Здесь ничего этого не было. Расскажу одну шутку-быль по этому поводу. В кабинете М.В. Келдыша в ИПМ проходило совещание в тот момент, когда Сергей Павлович хотел в своей работе сосредоточиться на новой ракете и поэтому решил освободиться от всякого рода автоматов и передать их в другие организации. А те организации были еще не готовы их воспринять. Мстислав Всеволодович, который был ответственен за научную программу космических исследований, настаивал на том, чтобы фирма Сергея Павловича Королева довела многие работы до конца. Для нас, которые (еще до личного знакомства) читали газеты, "главный конструктор" был фигурой мифической и, нам казалось, всевластной (хотя на самом деле совсем не всевластной...). И вот С.П. довольно упрямо доказывает, что маленькое КБ не может заниматься всем на свете!..

За столом сидит большой синклит, а в кресле — А.Н. Туполев, пожалуй, самый старший среди них. Он все это слушал, слушал, и ему надоело. Тут он таким капризным тоном говорит: "Мстислав Всеволодович, а я хочу чаю!" А.Н. Туполев был старик непростой и, быть может, он сказал это нарочно, чтобы прервать перепалку. Наступило неловкое молчание. Никаких бутербродов здесь сроду не бывало, и с чаем тоже было туго. Единственное — максимум, что для такого совещания в Институте позволяли себе сделать — это в углу на маленьком столике поставить боржоми. А Мстислав Всеволодович тоже уже в запале (идет перепалка с Сергеем Павловичем). Ему думать сейчас о чае для Туполева совершенно некстати, и он говорит: "Андрей Николаевич, ну вот, есть боржоми". — "А я хочу чаю!"

Я сижу у двери на стуле — младший по чину, как полагается на Совете — и понимаю, что кардинальные вопросы развития космонавтики лежат теперь на мне. Выхожу за дверь и говорю: "Людмила Федоровна! Так и так, А.Н. Туполев хочет чаю". Она достает свой чайничек, в котором здесь на работе себе заваривает чай... Возвращаюсь на свой стул. Через некоторое время открывается дверь и мне, поскольку я у двери, протягивается стакан чая в подстаканнике. Я ставлю его на круглый стол, который стоит перед Туполевым. Тот берет этот стаканчик, помешивает ложечкой и вдруг: "Это что, мне одному?! Нет, один я пить не буду. Это он (указывая на меня) принес стакан? Вот пусть он и пьет!.."

Мстислав Всеволодович в бытовых вопросах был человеком скромным. Никакого начальственного антуража и т. п. Но, между прочим, непростой. Когда Н.С. Хрущев решил отнять у начальства машины, то все (как говорится, наше начальство, наша партия — самые дисциплинированные в мире) молча проглотили: ну, что делать, нехорошо без машины, но мало ли что бывает?! М.В. Келдыш тут же среагировал и написал заявление, что он отказывается от работы по совместительству в НИИ-1, потому что без машины он это сделать не сможет. Машину вернули.

Как я уже говорил, по всякого рода научным вопросам с ним было очень просто разговаривать. Но при этом никакого "запанибратства" не допускалось. Для примера. Произошло великое событие — успех "Луны‑9"... Был у нас такой очень несчастный объект — первая мягкая посадка автомата на Луну. В 1966 г. шарик на Луну в конце концов опустился. А "несчастным" он был потому, что официально назывался "Луна‑9", хотя пускать-то начали с "Луны‑4"! И еще было много аппаратов, которые запускали, но они даже имени не получали. Каждая неудача на каждого из нас действовала эмоционально очень сильно. Я не знаю, как сейчас молодежь воспринимает результаты работ по космическим исследованиям, которыми они занимаются, но для нас (может быть оттого, что нас тогда было мало) это было очень личностно! Я тогда был руководителем баллистической группы на пункте. Это значит, что мы перед каждым пуском, а пуски шли примерно раз в два месяца, готовили большое количество расчетных материалов, чтобы можно было в отрыве от вычислительных центров что-то соображать, ехали на пункт и... происходила очередная неудача. У меня там был некий ритуал, по которому я все свои бумаги сжигал, и мы возвращались домой. Все это было нервно, очень напряженно было.

Наконец, в феврале 1966 г. произошел удачный пуск "Луны‑9". Когда аппарат запищал на Луне, на пункте было всеобщее ликование — трудно передать. Почему при пусках было такое напряжение? Во-первых, запуск — это вещь очень дорогая. Человек потеряет какую-то безделушку, и ему жалко, и он готов плакать. А это каждый раз сколько-то миллионов (я не считал, наверное, много), но даже не это главное. Каждый видел, сколько труда вложил в это дело его коллега, и — неудача! Это всегда било больно. Теперь можно представить, какое было ликование, когда, наконец, оно "запищало" в нужный момент на Луне!

Потом были еще работы, которые я должен был выполнить. Когда сняли первую панораму Луны, то увидели, что на первом плане лежит "знаменитый" камень. Но вначале никто не мог определить размеры этого камня. На каком он лежит расстоянии, сразу сказать было очень трудно. Какой размер — метр или полметра? — совершенно неизвестно. На другой панораме точка съемки оказалась другой. Появилась возможность триангуляции — вилка появилась. И надо было это быстро посчитать. Быстро еще и потому, что начальный космос был очень тесно связан с политикой. Всякий успех в космической области был успехом нашей социалистической системы. А если какая-то неудача, то тут уже каждый мог сделать вывод сам для себя. Тот камень, я вам скажу, оказался размером всего 12 см, но на снимках выглядел как здоровый булыжник! Потом это все стихло и можно было уезжать. Тут я, так сказать, раскованно на радостях от того, что все сделано, захожу в кабинет Мстислава Всеволодовича на пункте и спрашиваю: "Мне предлагают варианты отъезда, могу ли я сегодня уехать?" Он (в такой радостный день, к которому мы все причастны) совершенно спокойно и отстраненно говорит: "Вы же здесь находитесь в технической группе; обращайтесь к техническому руководителю"... Никакого панибратства не допускалось...

Лично у меня образ Мстислава Всеволодовича сложился, но к сожалению, таланта большого писателя мне явно недостает...

28 июня 1988 г.