Директор, каким он был

Александр Константинович Платонов,
ИПМ им.М.В.Келдыша

Я закончил институт в 1954 г. и был распределен в НИИ‑1 МАП (нынешней ИЦ им. М.В. Келдыша), где я сначала работал в лаборатории Г.И. Петрова, а потом была создана так называемая "Шестая лаборатория". Почти сразу меня пригласили в большой кабинет, где за столом сидел молодой спокойный человек. Это был М.В. Келдыш. Он раньше был директором этого института, а в мое время он уже был научным руководителем НИИ‑1. Он собственно и организовал эту Шестую лабораторию для разработки и продвижения новых технических идей. Мы все время получали экстренные задания: скажем, за три дня посчитать, какой груз можно вывести на орбиту тем или иным способом. Численное интегрирование траекторий и другие сложные расчеты мы производили на арифмометрах, соревнуясь, кто за минуту накрутит больше единиц. Первым поручением, полученным мною от Мстислава Всеволодовича, было определение ошибки, с которой ракета покинет пусковой станок, при условии, что сначала она движется по рельсам, а когда передние ползуны сойдут с рельс, начинает колебаться.

Работа под руководством Мстислава Всеволодовича в НИИ‑1 была направлена, как теперь я понимаю, на то, чтобы сохранить крылатые ракеты как часть ракетно-ядерного щита. Дело в том, что в ОКБ С.П. Королева развивались два направления — баллистические ракеты и крылатые ракеты. В какой-то момент разработка баллистических ракет пошла успешно, и была создана Р‑7. И как я теперь предполагаю (точно утверждать не могу), Мстислав Всеволодович спасал тематику крылатых ракет. В то время в Шестую лабораторию из Подлипок перевели большую команду специалистов, которые там занимались крылатыми ракетами. Как я помню, главным из них был А.С. Будник — он потом стал начальником Шестой лаборатории. Эти люди под руководством Мстислава Всеволодовича (и я в их числе) были нацелены на то, чтобы разобраться в том, что такое крылатые ракеты.

В то время в МАП (Министерстве авиационной промышленности) силами Мстислава Всеволодовича и под его руководством были развернуты работы по трем крылатым машинам: "Буря" (С.А. Лавочкин), "Буран" (В.М. Мясищев) и, кажется, "Бурелом" (П.О. Сухой). Но Сухой в этой работе практически ничего не добился, Мясищев сделал довольно много, но дальше всех продвинулись работы в КБ Лавочкина. Фактически, усиливая НИИ‑1, Мстислав Всеволодович организовал внутри Шестой лаборатории отдел, который должен был обеспечить работы по крылатым ракетам необходимой математической и вычислительной поддержкой. Заведующим отделом был назначен Дмитрий Евгеньевич Охоцимский, с которым я тогда и познакомился.

С этого началась моя траектория и здесь, в Отделении прикладной математики. Это был 1954 г., я был прикомандирован к ОПМ. И здесь, и там под руководством Дмитрия Евгеньевича мы занимались "Бураном" и "Бурей": аэродинамикой, стартом, расчетом на БЭСМ‑1 траекторий выведения, а потом расчетом расцепки крылатой ракеты с ее ускорителями. На это ушло много лет, но в итоге "Буря" успешно летала до Камчатки и обратно, ориентируясь по звездам, со скоростью, в три раза превышающей звуковую, на высоте 20 км. Интересно, что ее прямоточный двигатель, более двух метров в диаметре, запустили первый раз только в полете — на Земле его нельзя было даже проверить.

Но потом почему-то (и это, между прочим, совпало с уходом Мстислава Всеволодовича из НИИ‑1) был дан приказ: "работы прекратить и все материалы уничтожить". Сохранились лишь некоторые научные отчеты. А ведь Мстислав Всеволодович очень много сил положил на эту машину. (К слову сказать, как и С.А. Лавочкин, который скончался на ее испытаниях на полигоне, на Балхаше). Мстислав Всеволодович непрерывно интересовался этой работой, и все отчеты, которые шли от ОПМ или НИИ‑1, им регулярно прочитывались и подписывались. Я свидетельствую, что у М.В. Келдыша на трех этапах его загруженности (директор, вице-президент и президент АН) были три стиля ознакомления с отчетами: на первом этапе он внимательно их смотрел, перелистывая, на втором — он читал введение и заключение, на третьем — он читал только заключение. Но никогда не подписывал отчеты не глядя.

В то время я несколько раз был не просто удивлен, но поражен его умением организовывать работу и разговаривать с людьми. Один пример. С.А. Лавочкин обратился на уровне ЦК с жалобой на КБ, которым руководил Г.Н. Толстоусов и которое должно было для "Бури" сделать гироскопические приборы навигации. Они не успевали к сроку (да там тогда все не успевали!), и фактически уже на уровне ЦК нужно было найти и обвинить "последнего". Состоялась встреча в кабинете Лавочкина в Химках, куда Мстислав Всеволодович и Г.Н. Толстоусов приехали разбираться. Как это было? За столом сидел С.А. Лавочкин, напротив Мстислав Всеволодович и рядом с ним Толстоусов (а я — в конце стола). Лавочкин и его команда, находившаяся в кабинете, активно атаковали Толстоусова. Я знал ситуацию и понимал, что Толстоусов здесь особенно-то и не виноват, — все было осложнено взаимными недопоставками и т. д. Но к моему удивлению Мстислав Всеволодович так же активно, как Лавочкин, атаковал Толстоусова вопросами. Каждый раз, когда он обращался с вопросом к Толстоусову, тот — отвечал, а Мстислав Всеволодович разводил руками и говорил Лавочкину: "Вот, видите?.." Потом начиналась следующая атака, следующий этап. И так этап за этапом он дал возможность Толстоусову оправдаться. Совещание кончилось тем, что все вопросы были сняты без острого конфликта и споров, все разрешилось мирно и благополучно. Вот тогда-то я понял, что это был замечательный тактический ход: если бы он с самого начала стал защищать Толстоусова, все произошло бы иначе, и неизвестно, чем бы закончилось. Просто Мстислав Всеволодович был очень умным человеком, и главным он считал спасение работы. Мне довелось и потом, уже здесь, много раз наблюдать подобные ситуации...

Через три года меня перевели работать из НИИ‑1 в ОПМ формально, хотя фактически я эти три года просидел здесь в 26-й комнате или же считая на БЭСМ. Оформляя перевод, я должен был пройти в НИИ‑1 отдел кадров, где было 20 с лишним сотрудников, и еще отдел зам. директора по кадрам, где сотрудников было не меньше. Всюду я получал какие-то бумаги, подписи. На это ушла неделя. Когда я пришел в Отделение прикладной математики, меня встретила Екатерина Алексеевна Богачева. Она одна была весь отдел кадров, и в течение 10 минут я был оформлен на работу. Для молодого человека это было первым потрясением! Второе — отмена табельного учета, когда по всей стране этот учет еще долго существовал. В самом деле, мы работали столько, сколько было надо, и нелепо было устраивать табель, когда мы здесь сидели ночами, а потом прибегали, чуть поспав дома. Тогда и бумажный поток, и другой формализм в ОПМ не существовали. Все было посвящено работе. И за нее платили, к слову сказать, не больше, чем платили в других институтах, но никто об этом и не вспоминал...

По-видимому, М.В. Келдыш не занимался специально разработкой каких-либо мероприятий для формирования атмосферы и традиций в институте, однако именно им был установлен ряд правил, которые невольно приводили к прекрасным особенностям ОПМ, резко отличавшим этот институт от многих других организаций того периода.

Следует прежде всего вспомнить, что сам Мстислав Всеволодович был тщательно пунктуальным во всех взаимоотношениях с сотрудниками, не позволяя, конечно невольно, забывать о том, что "точность есть вежливость королей". Ровно в 9 часов утра открывались ворота, и во двор въезжала "Чайка" — можно было проверять часы. Семинары, совещания и другие дела начинались точно в назначенное время. Необходимые материалы (отчеты, документы) доставлялись из смежных организаций или печатались в ОПМ просто в ответ на просьбу любого младшего сотрудника, как бы сами собой, хотя очевидно, что это требовало труда и организации. В этой атмосфере естественным образом все службы ОПМ от машбюро до первого отдела работали так и столько, сколько этого требовали интересы дела.

Тогда ОПМ был в 3‑4 раза меньше современного, и многие службы были ограничены одним-двумя сотрудниками, что, конечно, упрощало управление институтом. Но безусловно, важную роль играло резко отрицательное отношение Мстислава Всеволодовича к разного рода бюрократическим процедурам и аксессуарам. Подписывая у него какую-нибудь, видимо, не очень важную бумагу, часто можно было услышать: "Что Вы бумаги пишете — работайте!" Многие вопросы Мстислав Всеволодович решал просто по телефону, и после этого не требовалось никакого письменного оформления. Ни одно дело в ОПМ не делалось неряшливо или формально — это бы вызвало всеобщее презрение. Именно поэтому можно утверждать, что ОПМ и позднее ИПМ (Институт прикладной математики) счастливо избежали многих отрицательных свойств деятельности организаций в "эпоху застойного периода". И в этом роль директора — организатора нашего института.

Коллектив ОПМ был очень молод, и это безусловно сказывалось на атмосфере в институте. Спорт, самодеятельность были важными составляющими жизни. Можно, например, вспомнить новогодний капустник-оперетту к 1961 г., где высмеивалась институтская жизнь и, в частности, насильственное внедрение АЛГОЛа в практику программирования на ЭВМ М‑20. Текст был достаточно талантлив, "актеры" старались, как могли. Мстислав Всеволодович, сидя в первом ряду, хохотал от души, а над сценой вместо привычного лозунга сверкало: КИБЕРНЕТИКА ЭТО НАУКА ВСЯ, КОТОРАЯ ЕСТЬ, ПЛЮС ВСЯ, КОТОРАЯ БУДЕТ! Лозунг был шутливым намеком на заседание у Мстислава Всеволодовича с докладом С.В. Яблонского о создании нового отдела для развития полузапрещенной тогда науки — кибернетики.

Был ли Мстислав Всеволодович "демократическим" директором? Безусловно — нет. Это был очень жесткий и требовательный руководитель с огромным авторитетом. Поэтому его решения не обсуждались, а выполнялись "по-армейски". И заведующие отделами через общение с Мстиславом Всеволодовичем имели большую власть и влияние на ход дел в институте. И вместе с этим, атмосфера была полна демократизма. Все трудные и спорные вопросы решались на совещании заведующих отделами — главном коллегиальном органе института. Я помню, как это совещание буквально "заставило" Мстислава Всеволодовича отменить (что обычно не практиковалось) принятое им решение об остановке ЭВМ "Весна" и замене ее на неизвестную тогда БЭСМ‑6. Традиции института не позволяли подвергнуть каким-либо "репрессиям" никого из научных сотрудников, публично протестовавших против тех или иных извращений в жизни страны или неправомерных действий властей. И за это мы должны, прежде всего, вспомнить добрым словом Мстислава Всеволодовича, который, будучи членом ЦК КПСС, не позволил себе ни разу покривить душой перед коллективом института в трудные минуты общественной жизни или оказать какое-либо давление на коллектив. Именно поэтому его авторитет в институте был так высок!

Редкие минуты отдыха. Пахра, 1969 г.

Дальше о моих встречах с Мстиславом Всеволодовичем, связанных с космосом. На полигоне это был очень скромный человек, несмотря на то, что он был вторым лицом после С.П. Королева и дружно работал с А.Ю. Ишлинским и Л.А. Воскресенским (главным по испытаниям в команде Королева). Как правило, на полигоне М.В. Келдыш как бы только присутствовал, но в нужный момент он резко вмешивался. На полигоне происходили и неудачи. Вот одно, очень яркое для меня воспоминание.

После того как сфотографировали обратную сторону Луны, был подготовлен очередной пуск, чтобы теперь снять ее поверхность (обратную сторону) сбоку и получить хорошие рельефные фотографии с тенями. Директор Крымской обсерватории А.Б. Северный давно добивался поставить на борт ракеты прибор, измеряющий свечение ночного неба вне атмосферы, которая искажает измерения. Но при любом весе ракеты и выводимого груза на научные приборы всегда почему-то выделялось только 10 килограммов — прямо какой-то "стандарт науки". И для этого прибора всегда не хватало лимита веса. А на этот раз Мстислав Всеволодович добился, чтобы прибор все-таки был поставлен. Но ракета при запуске развила скорость примерно на 5 м/сек меньше расчетной и до Луны явно не могла долететь. Я очень хорошо запомнил этот случай, потому что он для меня был не то чтобы позорным, но достаточно неприятным. Мстислав Всеволодович вызывает меня, мы садимся в какой-то пустой комнате в МИКе (монтажно-испытательный корпус) на втором этаже, и Мстислав Всеволодович просит посчитать, успеет сработать прибор Северного или нет.

Дело в том, что у нас с конструкторами всегда были споры о том, как делать объект: мы боролись за гибкость системы, а конструкторы ратовали за ее надежность, которую обеспечивала жесткая программа. Так вот, прибор Северного должна была включить не команда по радиолинии, а программа, заложенная еще до старта. Теперь же траектория сильно укоротилась, и ракета падала на Землю.

Вопрос заключался в том, успеет ли включиться прибор Северного до входа в атмосферу Земли или нет. Нужно было посчитать время существования объекта на новой траектории до входа в атмосферу, а мы знали только одно — сколько скорости он не добрал. И вот Мстислав Всеволодович говорит: "Нужно посчитать". У нас логарифмические линейки, и я мучительно начинаю вспоминать формулу интеграла энергии. Он тут же на бумажке, пока я вспоминаю, пишет эту формулу, сам прикидывает (зачем он меня звал, не знаю; может быть, на всякий случай) и с сожалением говорит: "Да... Не успеет. Бедный Северный, столько он добивался..." С тех пор я помню эту формулу интеграла энергии назубок. Хотя я понимаю, что в действительности такой была готовность памяти Мстислава Всеволодовича — быстро сообразить, какая именно формула нужна, и прикинуть результат. Он это сделал моментально. Но для меня это был некий шок: во-первых, было обидно, что все вычислил он, а не я; а во-вторых, я не ожидал, что Мстислав Всеволодович так хорошо помнит небесную механику, и был просто поражен.

Много было другого интересного на полигоне, можно долго рассказывать, но я скажу только об одном. Мстислав Всеволодович был очень человечный человек. Его скромность и отношение к людям (и ко мне в частности) выразились в таком эпизоде. Мы возвращались с полигона на одном самолете. Мстислава Всеволодовича встречает "Чайка", и он вдруг мне говорит: "Я Вас подвезу..." Я на это совершенно не рассчитывал. И вообще, он летел в переднем салоне, а я сидел сзади и вдруг: "Я Вас подвезу. Где Вы живете?" — "Недалеко от ОПМ" — "Но мы сначала заедем в университет". Мы спускаемся. За ним спускаются по трапу еще несколько человек, и они выносят из самолета огромные дыни, штук пять или шесть (там, на полигоне дыни уже созрели). В машине сидит сын Мстислава Всеволодовича Петя. Я сажусь на месте адъютанта, рядом с водителем, а весь салон в дынях. Я еще подумал: "Ничего себе! Целый огород привез!" Но мы едем сначала прямо в университет, подъезжаем сбоку здания, и он просит меня: "Вы не поможете поднять эти дыни наверх?" Я, его сын, сам Мстислав Всеволодович берем их, почти все, поднимаемся наверх, и оказывается, что эти дыни привезены для А.Ю. Ишлинского в его квартиру. Одна или две из них остались в машине... Уже после этого он завез меня домой.

Я должен еще сказать, что в этом эпизоде меня поразило, с какой нежностью Мстислав Всеволодович сидел рядом с Петей. Он был рад, что его на "Чайке" встретил сын. И его радость просто сидеть рядом с сыном была заметна — два близких человека, так мне тогда показалось.

Еще несколько фрагментов воспоминаний о Мстиславе Всеволодовиче. На посту директора он очень много делал для института; но когда стал президентом Академии наук, этот удобный для нас режим сильно изменился. Мстислав Всеволодович был занят, но всегда вникал во все институтские дела, хотя практику что-то добывать сильно сократил. Он не построил своему институту новое здание. Когда мы просили его сделать переходы между корпусами, он ответил: "Обойдетесь". И мы обошлись. Мстислав Всеволодович был глубоко порядочный человек: он знал нужды Академии, и поэтому для своего института ничего лишнего не хотел.

Что касается вычислительной техники, то последние годы для Мстислава Всеволодовича, как и для всех нас, были тяжелыми. Я помню, как мы его атаковали хором (и заведующий Отделом программирования Михаил Романович Шура-Бура в том числе), что надо что-то делать с вычислительной техникой, потому что мы отстаем. Он тогда жестко ответил: "Что я могу сделать?" В этом ответе сквозило внутреннее раздражение. Как мне кажется, Мстислав Всеволодович не любил проигрывать, он всегда старался добиться своего. А в те годы регресса вычислительной техники и многих других областей промышленности он, будучи человеком с обостренным чувством долга и ответственности, глубоко переживал свое бессилие в попытках изменить ход событий.

Мстислав Всеволодович был человеком, который никогда не повышал голос. Если он говорил жесткие слова, то говорил их тихо. Я однажды сам их услышал. Он вызвал меня в кабинет и сказал: "Вы освободите БЭСМ‑6, не мешайте Михаилу Романовичу делать ОС ИПМ" (ОС — операционная система). А мы в то время готовились к пуску на Луну, соревнуясь с американцами, причем это было трудно. Я, конечно, оторопел и попытался что-то горячо возразить. Он сказал: "Вы не спорьте, Вы выполняйте!" Это самые жесткие слова, какие я от него услышал. В основном, он говорил: "Я Вас прошу...", и уже это звучало как приказ. Мы тогда ушли с БЭСМ‑6 на БЭСМ‑4, хотя все другие центры работали на БЭСМ‑6, а нам приходилось гнаться за ними на БЭСМ‑4. Но Мстислав Всеволодович — руководитель, он принимает решения и имеет на это право. Он так тогда определил приоритеты...

Музей академика Мстислава Всеволодовича Келдыша — это место, где сохраняется память о нем, которая в обществе постепенно исчезает. Заканчивая, я расскажу две вещи: грустную и веселую.

Грустная вещь такая. Когда Мстислав Всеволодович скончался, то нам было поручено (мне во главе нашего сектора — Г.К. Боровин, Ю.М. Лазутин, В.С. Ярошевский) помогать во всех похоронных процедурах. Мы везли Мстислава Всеволодовича из морга в Академию, в морг на кремацию, потом я нес урну из морга в Академию. Как это происходило? Представьте, мне поручено в 6 час. утра доставить урну с прахом Мстислава Всеволодовича из крематория в Президиум, где днем должно было состояться последнее прощание. На машине меня привезли в крематорий Донского монастыря, по некой бумажке я получил урну, выхожу и вижу, что стоит почетный караул из кремлевских курсантов. Я ничтоже сумняшеся с урной направляюсь к автобусу и в этот момент соображаю, что караул-то приехал рано-рано следом за мной! Тогда я сбавляю шаг, и курсанты с винтовками на караул церемониальным шагом идут вслед за урной к автобусу. Я понял, что дань человеку отдается по всей форме, при любых обстоятельствах до конца. Мы шли медленно несколько минут к автобусу...

Почему я вспомнил это грустное событие? Потому что у меня есть некий экспонат, который сохранился с тех пор — это моя траурная повязка. Она всегда лежала в моем письменном столе и о многом мне напоминала. Но пусть она теперь хранится в музее. Это было...

Вторая вещь веселая. Известно, что Советский Союз первым в мире осуществил вековую мечту человечества и узнал, что собой представляет обратная сторона Луны, сфотографировав ее. Замечу, что сама система фотографирования Луны была фактически сделана в той же Шестой лаборатории, которая была организована Мстиславом Всеволодовичем в НИИ‑1 и где эти работы задумывались. Позже С.П. Королев перевел к себе всю команду во главе с Б.В. Раушенбахом, которая разработала способ ориентации для фотографирования. То есть и здесь прослеживается влияние Мстислава Всеволодовича.

После того, как станция "Луна‑3" 7 октября 1959 г. облетела наш естественный спутник, сфотографировав его с обратной стороны, и мы уже занимались новыми делами, Мстислав Всеволодович вдруг презентовал отделу четыре или пять бутылок вина. Почему? Оказалось, что некий французский винодел еще в прошлом веке, умирая, завещал вагон вина тому, кто узнает, какая она — обратная сторона Луны. Вагон в Советский Союз пришел, вино распределили по организациям, имевшим к полету отношение, что-то наверняка досталось С.П. Королеву и другим участникам, а часть отдали Мстиславу Всеволодовичу. Он же вино подарил нам. Это было сухое красное вино, довольно вкусное, мы с удовольствием его выпили. Нам было приятно, что человечество в лице французского винодела откликнулось на наши достижения, и приятно вдвойне, что Мстислав Всеволодович не забыл про нас. Раиса Константиновна Казакова — она мудрая женщина — была единственной из нас, которая, уходя из 26-й комнаты, пустую бутылку прихватила с собой! Эта бутылка просуществовала в нашей комнате до сегодняшнего дня. Я давно обещал ее отдать музею. Поэтому пользуясь днем 85-летия Мстислава Всеволодовича, в память о нем сегодня дарю эту бутылку. Это наш совместный дар с Р.К. Казаковой.

Память о Мстиславе Всеволодовиче не только в памятниках, в мемориальной доске, в названиях нашего института и НИИ‑1 (теперь это Исследовательский центр им. М.В. Келдыша). Она в сердцах тех, кто общался с ним, и многое получил от него: опыт, навыки или просто прекрасные впечатления. Конечно, Мстислав Всеволодович Келдыш был человеком своей эпохи, и то, что сделал он и люди его времени, стало потом, как говорят двигателисты, "импульсом последействия". Он создал научную школу предвоенных, военных и первых послевоенных лет, лет — когда права на ошибку не было, а задачи, которые ставила страна, приходилось решать во что бы то ни стало. Мстислав Всеволодович — ярчайшая фигура в истории России, и памяти о нем очень недостает в народе.

13 февраля 1996 г.